Ночью в просторной и уютной комнате в чистой постели задыхался человек. Его мучили насморк, кашель и, как ему казалось, плохо забинтованное ножевое ранение в области левого лёгкого. Сузив в напряжении глаза, он шарил взглядом вокруг, ища источник своих страданий, но всё было безмолвно. Лишь в полумраке воровато поблёскивали зеркала и стеклянные поверхности мебели. И, понимая это, человек чувствовал, как остывшая кровь жалко копошится во всех его жилах и вскипает в груди пожаром. Выступил пот, холодный и липкий, и это было противней всего. Хотелось сосредоточиться и начать борьбу с надвигающейся смертью, с подленько накатывающими волнами страха, но кашель снова и снова выскрёбывал глотку, потрошил человека неизбывной сухостью, вызывая боль в сердце и заставляя забыть о спасении.
Отрезанный пропастью от безмятежного мира, он слышал доносящиеся с улицы голоса редких праздных компаний: весёлые голоса под светом ночных фонарей, невольно заставлявшие его прислушиваться, напоминавшие недавние дни, полные здоровья и радости. Это отвлекало, это злило, ссохшиеся губы шептали: «Мразь». Мучимый в замкнутом круге лихорадки и кашля, он всё чаще ощущал себя падающим в пропасть, и неприятно, знамением страха, суетились нервишки в пальцах ног. И, как всякий обречённый, он готов был молить о пощаде, но что-то мешало этому.
Вторжение инородного пронзительного звона, резкого и чужого, вывело человека из болезненного помутнения. Сначала он не поверил, что слышит этот звук, но звонок в дверь повторился. Плохо понимая, что он делает, больной выкарабкался из-под одеяла, встал босиком на прохладный паркет и, сделав шаг вперёд, ощутил сильное головокружение. Перед глазами всё расплылось, затем запрыгало и, в конце концов, покрылось мраком, оставив в одиночестве эхо хрипящего и глухого, но хорошо знакомого голоса: «Что со мной? Падаю». У человека подкосились ноги, и он, пытаясь вытянутыми руками за что-нибудь зацепиться, распластался на полу, забыв, кто он и что этот мир.
Белый, как клюква в сахарной пудре, красный, как колпак Санта-Клауса с белым помпоном, и гудящий, как праздничная дуделка в самое ухо пожарный автокран, длинношеий, как аист, заклекотал по-холостяцки, прицелился и развернул поворотную платформу к фасаду. Шток плавно двинулся из гидроцилиндра, обнажённый до блеска, скользкий до непристойности, и, распрямляя массивно колено, вся стрела пошла вверх, возвысив над зданием крайнюю секцию с люлькой в «клюве» с пожарным стволом на лафете. Головы запрокинулись к небу, рты погорельцев раззявились, растревожены девичьи охи и ахи. И осыпается пепел с опалённых ресниц, ещё не оплаканных.
Красные царапины поперёк кистевых сухожилий похожи на неуступчивость женских ногтей, которые вонзились в кожу до крови, цеплялись, скрипели, но всё-таки сорвались, соскребая с эпидермиса клетки с пигментом. Мужчина с расцарапанной кистью пыхтел, задыхаясь от угара и морщась от гнева. Свежий ожог на щеке его расплылся и рдел, похожий на след от пощёчины, и под ссадиной, как ненужный конфуз, розовела стыдливая кожа.
Белый, как высохший след от сметаны, смотанный, как на бобине магнитофонная запись, сплюснутый, как неношеного сапога голенище, напорный рукав наконец-то расправил каркас и раскатился во всю свою паразитскую силу. И безразмерный пожарный в несуразном брезенте уже восходит к дымящим балконам и окнам, и затяжные рогатые гайки, и муфты, и алюминиевый тройник-разветвитель, словно из платины челюсти, то ли блестят, то ли скалятся, и покачивается упругая лестница. Под всполохи синих пожарных мигалок всё неизвестное стало вдруг неизбежным. Манипулятор на поворотной платформе крутит рычаги и давит педали, как пятерня орудует на затёкшем затылке, и даже с причмоком, как связка ключей на средней фаланге. И голос, дрожащий от нетерпения, талдычит, талдычит надпись на пожарных машинах:
– Департамент центральный, центральный, два один ноль.
Красная автоцистерна развернулась поудобней к гидранту, неженатый шофёр неопытно, в спешке, делая вид, что всё получилось нечаянно, примял стебелёк на цветущем газоне и, выскочив из кабины, потянул рукав на всасывание к свободному раструбу. Какая-то флористка взвыла и горлопанила: «Ты это нарочно!»; лепестки вокруг венчика, красота на коленях, и даже плевалась, но, захлебнувшись, испачкавшись чем-то липким, обмякла.
Прозрачное утро в досыпающем последнюю минуточку, самую капельку, городе. Не шелохнётся под парящими крыльями штиль. Лишь под причалом волна полощет зелёные взморники, и на ржавеющих сваях ракушки налипли коростой.
Мир ещё дремлет, а девочка уже кричит и плачет, тормоша под запястьем волосатую руку, отрывая её от ключицы:
– Ну, вытащи его, прошу тебя, вытащи!
Белая окантовка на красном ботинке, супинатор фиксирует на поперечине шаг, пожарный спускается с кровли, неся за шиворот, как детёныша мать, нечто комковатое и промокшее.
Красное, белое, белое, красное в суматошных глазах погорельцев скачет и плещется. Высморкать нечего и не прокашляться. Женщины проклинают пожар и кредиты. Всё бессмысленно, все отымели, особенно мужья с их роднёй и трусами.
