Спасибо!
Это то, с чего я не просто хочу, а должен начать эту книгу.
Спасибо моей любимой жене Анюте за то, что не просто терпела моё клацание по клавишам, а потом читала сырые тексты, а за её неизменную фразу «Пиши дальше».
И даже больше за её более ранние слова: «Когда ты уже напишешь книгу?» Я так спешил с первым романом, что там спасибо ей не сказал. Вот, исправляюсь.
Спасибо тебе, любимая.
Ещё одно спасибо.
Эта книжка состоит из абсолютно правдивых жизненных историй, случившихся со мной или моими друзьями. За свои истории хочу сказать спасибо господину Случаю, а за истории друзей благодарности будут персонально-поимённые. Итак, вот они, герои следующих страниц, где-то поименованные, где-то безымянные:
– Евгений Бай,
– Алексей Реснянский,
– Фёдор Володин,
– Кирилл Перегудов,
– Артём Бай,
– Томас Фальц,
– Маркус Блюм,
– Николай Каравашкин,
– Евгений Власов,
– Елена Медведева,
– Ольга Герасименко,
– Илья Пушков,
– Алексей Сапрыкин.
Спасибо вам, друзья, за то, что вы были, есть и, надеюсь, будете в моей жизни.
Красивая фамилия
Историю эту я знаю не совсем из первых уст, а за давностью и самого события, и даже того момента, когда она была поведана мне, обросла она без сомнения и моими ложными воспоминаниями. Потому прошу главное действующее лицо на меня не сильно сердиться, равно как и остальных безымянных и поименованных героев её. Тем более, что рассказал мне всё это его самый что ни на есть ближайший родственник – сын, наследник и продолжатель того самого рода, о фамилии которого и пойдёт сейчас речь.
Дело было во времена уже почти доисторические, практически былинные – в предыдущую эпоху стабильности и долгого пребывания у кормила государственной власти руководителя, любившего не только вручать, но и получать блестящие награды.
Тогда свои первые шаги по коридорам громадного здания, на фасаде которого гордо смотрели в сторону Кремля три лепных ордена, опирающиеся на циклопических размеров буквы «Известия», делал молодой выпускник факультета журналистики Института международных отношений Женя Бай.
Не смотря на свою не вполне московскую фамилию, Женя был самым настоящим столичным аборигеном. Экзотической фамилией его предков наградил во времена бурные и революционные какой-то торопливый и невнимательный канцелярист из паспортного стола, видно, в целях экономии казённых чернил – товара в те времена безумно дефицитного, Пастернак ведь врать не стал бы? – лишив родовую фамилию окончания «ев». Вот так вот росчерк пера – точнее, его отсутствие, – превратило какого-то Баева в Бая. Надо сказать, что историями о каких-либо злоключениях, ставших следствием этой описки, ни один из известных мне носителей этой краткой и звучной фамилии со мной не делился. За исключением описываемого случая.
Так вот. Семидесятые. Сытые, ленивые, достаточно свободные. От сводов длинных коридоров издательства мирового уровня отражаются эхом лёгкие шаги молодого и полного надежд и веры в себя журналиста. Шевелюра его густа, спина крепка, а перо бойко и талантливо. Он спешит к своему редактору, в кожаной папочке у него его первый материал, гордо подписанный «Евгений Бай». На самом деле, чёрт его знает, была ли у него кожаная папочка, но очень уж мне хочется, чтоб была. Так и видится, как он в предвкушении похвал и восхищений временами срывается на легкомысленный полубег, а в моменты особо волнительные подбрасывает эту самую папочку к высокому потолку, ловко не даёт ей упасть и широко улыбается. Именно так должна вести себя молодость в любой стране мира и при любом властвующем режиме.
Вот он уже сидит на крайнем из длинного ряда стульев, та самая папочка зажата между колен. Справа от него двустворчатые массивные двери, через которые он только что попал в приёмную, напротив секретарша в больших очках с затемнёнными на треть стёклами с химическими кудрями а-ля Анджела Дэвис и большими красными пластмассовыми жемчужинами в ушных мочках сосредоточенно грохочет по печатной машинке, время от времени с лязгом передвигая каретку, а слева ещё одни двери, ведущие к успеху, большим гонорарам и командировкам в капстраны.
Вот он уже на другом стуле, ближнем к столу того самого редактора. Папочка – уже пустая – покоится на лакированной поверхности стола для совещаний, приставленного к главному ножкой буквы «т» (нет, наверняка была у него папочка!). Он ждёт, напряжённо наблюдая за движением торчащих из-за желтоватых листов с его статьёй бровей, по дёрганью очков в толстой роговой оправе, загнанных на лысину, уверенно выбивающуюся из-под зачесанных сбоку прядей, он силится угадать настроение и впечатления хозяина этих бровей, очков и лысины. В этом немолодом уже гражданине нерелигиозному (помните же, тогда это было непринято) Евгению видится сам апостол Пётр, а ручка с золотым пером в его деснице – ключами от врат в те самые, обетованные.
Последний лист перевёрнут, гражданин кладёт бумаги на стол, возвращает очки на место и вперивает пронзительный (по его собственному суждению) взгляд в юного сотрудника. Я не знаю, как выглядел этот человек. Но мне он почему-то представляется следующим манером: немолодой, лет под пятьдесят. В толстых очках, как уже было сказано ранее, с лысиной, которую уже не получается скрывать. В костюме неопределённого цвета, пошитого на фабрике «Липчанка» и купленного по случаю по месту производства в 68 году во время командировки «в поля». На шее галстук с громадным узлом, а под столом ноги в синих носках, обутые по летнему времени в плетёные «скороходовские» сандалии. Гротескно и ненатурально? Может быть. Вы можете представить его себе как-то иначе, но воспоминания из моего детства нарисовали почему-то такой образ.
